16 сентября 2023 в 17.00 состоится открытие Социального Книжного Форума и наше первое событие Программы.
Презентация книги: Сангера Б., Сатыбалдиева Э., Капитализм рантье и контрдвижения в Центральной Азии (2022)
В презентации авторы Балихар Сангера, ассоциированный профессор социологии (Университет Кент), и Эльмира Сатыбалдиева, старший научный сотрудник Центра по изучению конфликтов (Университет Кент), при помощи концепции «двойного движения» Карла Поланьи обсудят рантьерство как главную модель экономического развития в Центральной Азии. А также на примерах из Казахстана и Кыргызстана продемонстрируют низовые движения сопротивления рантье-капитализму. Презентация включает три оновные вопроса: 1) Рантьерство: что это и почему важно; 2) Сопротивление капитализму рантье и требования народа; 3) Что можно сделать или экономика для людей.
В дискуссии с авторами участвуют Куат Акижанов, ассоциированный профессор КазГЮУ, лектор Академии ОБСЕ, Редакция КЫРГСОЦ, Олег Воронов, переводчик (перевод книги на русский язык осуществляется Редакцией КЫРГСОЦ).
Модератор: Чарльз Бакстон
Начало в 17.00. Продолжительность: три часа с перерывом.
Ну а мы, представляем для ознакомления две главы из этой книги:
Глава 10. Критическая дискуссия: неолиберализм, социальные страдания и сопротивление
Данная глава состоит из шести тематических разделов, каждый из которых предлагает критическое обсуждение вопросов, поднимаемых в ходе тематических исследований. В первом разделе рассматривается природа и сила воздействия неолиберального движения в Центральной Азии. Обозначаются основные экономические и политические силы, механизмы, противодействующие им силы, а также имеющиеся результаты данного процесса в Казахстане и Кыргызстане. Во втором разделе рассматривается феномены роста и разнообразия практик изыскания ренты, делается это с выходом за традиционные рамки анализа природных ресурсов и государственной коррупции в регионе. В третьем разделе исследуется природа стратегической избирательности со стороны государств в Центральной Азии. Подчеркивается привилегированный контроль и доступ капитала к государственными институтам и ресурсами.
В разделе «Моральное и политическое значение класса» обсуждается значимость социального класса в Казахстане и Кыргызстане. Демонстрируется часто встречающиеся у групп среднего и рабочего класса различия в интерпретации и реакции на социальное неравенство и страдания. В пятом разделе обсуждается то, каким образом контрдвижения в Казахстане и Кыргызстане стали ответом на пагубные последствия, вызванные неолиберальной коммодификацией денег, земли и труда. Также подвергаются рассмотрению антиплутократические восстания в Кыргызстане. В разделе «Моральные оценки рантьерства и его последствий» даются оценки последствиям рантьерства с точки зрения социальной справедливости и материального процветания. В данном разделе показывается, что лидеры и активисты движений затрагивали фундаментальные морально-экономические вопросы.
Неолиберальное движение
В данной книге исследуется неолиберализм как политико-экономическое движение, стремящееся оправдать существование конституций, дружественных рынку, продвинуть своё понимание индивидуальной свободы, легитимизировать экономическое неравенство и защитить интересы рантье (Jessop, 2012; Sayer, 2015). С его стороны делалось предположение, что рынки с достаточной конкуренцией и с минимальным государственным регулированием способны лучше координировать экономическую активность, чем государственный сектор. Представители международных финансовых институтов утверждали, что для того, чтобы форма рынков была оптимальной, они должны быть защищены от государственного вмешательства, демократического принятия решений и мажоритарной политики. Инвестору, или обладателю значительных прав на частную собственность, отводилась роль доминирующего политического субъекта со стороны неолиберального конституционализма (Gill, 2002).
Хотя многие товары и услуги имеют как потребительскую, так и меновую стоимость, во II части данной работы было показано, что неолиберализм отдаёт приоритет именно последней. Финансовый сектор целенаправленно расширял использование денежных средств в форме легкодоступных кредитов для создания долгов по процентам. Банки и микрофинансовые организации не просто предоставляли финансовые услуги и способствовали совершению сделок, но предлагали кредиты под ростовщические проценты. Отрасль строительства частного жилья, как правило, фокусировалась на удовлетворении потребностей и желаний состоятельных покупателей в элитном жилье. Застройщики и владельцы недвижимости рассматривали квартиры в первую очередь как инвестиции для получения арендной платы и прироста капитала. Добывающая промышленность получила в своё владение огромное количество дефицитных природных ресурсов с целью извлечения экономической ренты. Энергетические и ресурсодобывающие ТНК стремились к максимизации акционерной стоимости в ущерб местным экосистемам.
Неолиберализм внёс свой вклад в формирование экономической классовой структуры постсоветского периода. Власть и богатство не просто перешли к классу имущих, но также имело место смещение их внутри самого этого класса (Sayer, 2015). Рост класса рантье стал отражением его способности получать доход от владения существующими активами и контроля над ними, в противовес производству каких-либо товаров и услуг. Доходы рантье зависели от производства товаров и услуг другими людьми, что создавало излишек, который частично выкачивался ими через извлечение ренты. Неолиберализм переносил материальное богатство от бедных активами людей к тем, у кого они имелись в избытке, усугубляя экономическое неравенство и социальные страдания.
Ситуация в Казахстане и Кыргызстане была сродни неофеодализму, при котором на большинство населения падала ноша оплаты жилья, процентов, монопольной ренты, финансовых сборов и пр. влиятельным рантье, чьё владение и контроль над активами не способствовали созданию богатства, но они, тем не менее, обладали правами собственности на потоки доходов. В то время как Советский Союз осуждал и криминализировал ренту или так называемые непроизводственные доходы, за их непродуктивность и нанесение убытков обществу, неолиберализм оправдывал и поощрял её (Marcuse, 1996). В противоположность классическому идеалу освобождения общества от феодальных прав и ренты, неолиберализм представлял свободные рынки как рынки, где рантье позволялось бы присваивать доход в отсутствие государственного регулирования и налогообложения (Hudson, 2014).
Неолиберальная версия «свободного рынка» не просто способствовала развитию рантьерства, но также предполагала ослабление полномочий государства по регулированию и правоприменению. Создание преступлений, мошенничества, нарушений и ущерба в секторе финансов, недвижимости и природных ресурсов было рутинизировано и конвенционализировано (см. также Tombs & Whyte, 2009). Неолиберальные правовые и судебные механизмы (к примеру, верховенство закона, режим инвестиционных правил и суды) как правило вставали на защиту иностранных инвесторов, прав частной собственности и контрактов, с другой стороны сдерживая активность государства в борьбе с социальным неравенством и пагубными последствиями (Schneiderman, 2008). Захват регулирующих органов и государства, а также привилегированный статус для инвесторов накладывал ограничения на демократическое принятие решений (Gill, 2002).
Волна маркетизации в Казахстане и Кыргызстане породила низовые контрдвижения, — явление, ранее названное Поланьи (1944) «двойным движением». Коммодификация денег, земли и труда не только поставила в приоритетное положение меновую стоимости над потребительской, но и породила возмущение и гнев по поводу присвоения ренты и эксплуатации. В части III данной книги рассматривается возникновение общественных движений как реакция на социальные страдания и нужду, их стремление вести протестные кампании за утверждение человеческого достоинства, солидарности и справедливости.
Каждый фиктивный товар вызывал к жизни свою специфическую форму исключения и неравного включения, и служил основой для возникновения конкретных социальных движений (Burawoy, 2015). Отношения неравенства и задолженности, связанные с коммодификацией денег привели к организации движения против долгов. Отношения отчуждения и отсутствия собственности, связанные с коммодификацией земли и природы, привели к появлению неформальных поселений и стимулировали становление движений за землю, жильё и охрану окружающей среды. Отношения неравенства и социальной незащищенности, связанные с коммодификацией рабочей силы провоцировали забастовки.
Контрдвижения в Казахстане и Кыргызстане были направлены против наделённых значительной властью рантье и иностранных инвесторов, которые были способны применять идеологическую, материальную и структурную власть для продвижения и закрепления идей свободного рынка. Проводники интересов национального и транснационального капитала имели привилегированный доступ и контроль над государственным ресурсами и возможностями, что приводило к тому, что государства содействовали и защищали деятельность рантье. Отношения между контрдвижениями и государством представали сложным и многогранным процессом (Goodwin, 2018). Временами правительства поддерживали те или иные движения, чтобы приобрести некоторую политическую легитимность. Благодаря наличию определенного набора разночтений, контрдвижения добивались для себя некоторых значительных уступок. Однако в целом плутократические режимы обычно стремились ослаблить и подавить движения, чтобы сохранить статус-кво.
Разнообразие практик изыскания ренты
Постсоветская экономическая трансформации в Центральной Азии в данной работе объясняется через призму рантьерства. Рантьерство — реляционный, разнородный, комплексный и имеющий много проявлений процесс. Класс рантье сумел наладить получение дохода посредством владения и контроля над существующими активами, желанными, но недоступными для других (Sayer, 2015). Могущественный класс собственников находился в зависимости от других субъектов. Последние создавали предметы, имеющие потребительскую ценность, производили материальное богатство и создавали прибавочную стоимость, часть которой выкачивалась через проценты, ренту, дивиденды, прирост капитала и другие выплаты. Сама по себе собственность не вела ни к какому производству, но служила источником непроизводственного дохода. Тогда как капиталисты вносили свой вклад в создание материального богатства, рантье извлекали доход исключительно в силу наличия прав собственности на существующие активы.
Присвоение доходов показало себя комплексным и разнородным феноменом (see also Christophers, 2019; 2020). К крупным рантье относились коммерческие банки, застройщики, энергетические корпорации, телекоммуникационные компании и крупные владельцы в секторе розничной торговли. Мелкие рантье состояли из обычных людей, получающих проценты по банковским вкладам, и семей, сдающих в аренду свободные квартиры. Первые были менее пассивны, чем вторые, поскольку находились в активном поиске новых источников непроизводственных доходов, проявляя интерес, например, к рынку микрокредитования и ипотеки, строительству роскошных квартир и разработке нефтяных месторождений. Некоторые профессиональные группы, к примеру, корпоративные юристы, бухгалтеры и инженеры-геодезисты входили в среду рантье в качестве посредников, способствуя облегчению их активности.
Природа постсоветского рантьерства видоизменялась в зависимости от различных факторов: природных ресурсов страны, экономического развития, прямых иностранных инвестиций и интеграции в мировой рынок. Извлечение ренты через кредитные деньги, недвижимость и природу происходило в больших масштабах, чем через знания, цифровые платформы и торговлю акциями. Рента от природных ресурсов была выше в Казахстане, чем в Кыргызстане. Жилищный бум оказался сильнее в Нур-Султане и Алматы, чем в Бишкеке и Оше. Микрокредиты в Кыргызстане имели относительно более высокую важность именно для села. Вместе с этим, отношения между государством и контрдвижениями определяли порядок того какая экономическая рента присваивается и распределяется, и то каким образом это происходит (Andreucci et al., 2017; Goodwin, 2018). Союз государства с классом рантье приводил к тому, что попытки регулирования экономических и социальных прав в пользу неимущих и маргинализированных групп оказывались слабыми и недолговечными.
Часть II данной книги опирается на расширенное представление об изыскании ренты, отходящее от привычного фокуса на ренте природных ресурсов и незаконных государственных присвоениях (Engvall, 2014; Pomfret, 2019). Большинство форм присвоения доходов по факту являются обыденным явлением и имеет широкое распространение, базируясь на «узаконенной коррупции» (Sayer, 2015). В то время как общественность справедливо осуждала практику изыскания ренты со стороны государственных чиновников как злоупотребление властью, частные формы извлечения доходов широко принимались и прославлялись как часть системы «свободного рынка». И в мейнстримной экономической науке, и в массовом дискурсе рантье обманчивым образом называли «инвесторами», а непроизводственный доход «прибылью», упуская из виду важнейшее различие между созданием материального богатства и присвоением дохода.
Неолиберальные исследователи, в особенности сторонники теории общественного выбора, такие как Бьюкенен (2008), утверждают, что изыскание ренты происходит исключительно в государственной сфере. Под изысканием ренты здесь понимается любое коллективное действие, побуждающее правительство изымать деньги у экономических производителей посредством налогов (Maclean, 2017). Утверждается, что будучи монополиями, изыскивающими ренту, государственные институты способны подавлять экономическое предпринимательство, свободу и рост, преследуя свои частные интересы. Более того, изыскание ренты в частном секторе не подпадает под критику, поскольку рента рассматривается здесь как несовершенство, устранимое на конкурентных рынках (Mazzucato, 2018).
Однако подход сторонников теории общественного выбора к вопросу изыскания ренты далек от совершенства (Sayer, 2020). Во-первых, существует важное моральное отличие между государственными трансфертами, которые могут опираться на признание нужды и благосостояние человека, и непроизводственными доходами, основанными на контроле собственников над существующими активами. В то время как последний феномен возникает в результате экономической власти и господства, первый имеет демократическое обоснование. Во-вторых, реально существующие рынки не функционируют в соответствии с идеализированной моделью совершенной конкуренции. Как показано в части II, квазимонопольная власть и непроизводственные доходы преобладают в основных секторах экономики.
Стратегическая избирательность государства
В настоящей работе рассматривается процесс того, как постсоветские политические режимы в Казахстане и Кыргызстане несли на себе печать предвзятости и привилегий, благодаря которым государственные институты, имеющиеся у государства возможности и ресурсы оказывались более доступны для одних политических и экономических интересов, сил, стратегий и пространственно-временных горизонтов, чем для других (Jessop, 2002). Власть, стратегические предпочтения и проекты этих режимов явились продуктом соотношения социальных сил, стоящих внутри и за пределами судебно-политического аппарата государства. Наличие основных классовых противоречий и социальной борьбы означали, что режимы были далеки от достижения стабильной и целостной политической системы, будучи по своей природе хрупкими, уязвимыми и зависимыми от социальных сил. Хотя режимы шли на уступки или же использовали насилие для обеспечения социальной сплочённости и собственной политической легитимности, они также были подвержены неудачам.
После распада Советского Союза переход к рыночной экономике расширил роль ренты в постсоциалистических странах (Mihalyi & Szelenyi, 2017). Действуя по указке международных финансовых институтов и доноров Казахстан и Кыргызстан поставили в приоритет интересы капитала и рантье или т.н. «захват стоимости» (Andreucci et al., 2017). Конституции и законодательство встали на защиту прав частной собственности и извлечения ренты, свободного от государственного контроля (Marcuse, 1996). Коммодификация денег, земли и труда привели к тому, что кредиторы, землевладельцы и работодатели получили больше прав на присвоение и эксплуатацию чужой прибавочной стоимости. Однако низовые движения бросили вызов подобным предпочтениям государства, вызвав с его стороны смешанные реакции в виде уступок и действий по подавлению.
Международные финансовые институты и агентства по развитию поспособствовали созданию правовой инфраструктуры для системы «свободного рынка» в Центральной Азии. Верховенство закона и экономическая свобода продвигались и ставились ими выше всех других идеалов, таких как демократия и права человека (Waldron, 2012). Судебная система в Казахстане и Кыргызстане явилась важной площадкой для защиты прав частной собственности. Исходящая с её стороны риторика беспристрастности, разумности и объективности скрывала идеологический уклон в сторону неолиберализма и индивидуалистической морали (Bourdieu, 1987). В ходе этого процесса, судебная система интерпретировала существующую, пронизанную неравенством структуру владения собственностью как рациональную и справедливую, а связанные с ней права и последствия (включая непроизводственные доходы и социальный ущерб) — как законные и справедливые (Sanghera, 2020).
Захват государства бизнес-элитами и захват рынка элитами государственными являлся отличительной чертой постсоветской политики (Mihalyi & Szelenyi, 2017). Экономический капитал конвертировался в политический и наоборот. Входя в политику, представители имущих стремились определять государственную линию согласно своим интересам. Действуя в угоду плутократии, Казахстан и Кыргызстан установили слабые режимы регулирования, что позволяло не только накапливать обширные богатства, но и нормализовать корпоративные преступления и социальный вред (Tombs, 2012). В Центральной Азии многие плутократы полностью или частично владели компаниями, которые прямо или косвенно занимались извлечением ренты. Данные политические агенты занимались законной, но приносящий социальный вред практикой изыскания ренты как в рамках государства, так и за его пределами, а также незаконным перекачиванием государственных средств на зарубежные счета и в налоговые гавани (Cooley & Heathershaw, 2017).
Страны-экспортеры капитала использовали правовые и юридические механизмы, чтобы приучить государства Центральной Азии к силам и ценностями «свободного рынка». Международные инвестиционные договоры, арбитражные суды и соглашения о разделе продукции не были нейтральны относительно имеющейся расстановки классовых сил в обществе (Schneiderman, 2008). Поддерживая верховенство закона и режим инвестиционных правил, государства отдавали предпочтение правам и представительству иностранных инвесторов, ограничивая при этом демократические права и активность своих граждан (Gill, 2008). Более того, имея совместные акционерные проекты по добыче природных ресурсов, интересы государств и транснациональных корпораций сливались воедино, отдавая предпочтение рантьерству перед устойчивым развитием. Неолиберальный конституционализм не просто закреплял функционирование транснационального капитала, он также санкционировал опасные экстрактивные практики и их последствия.
Представители интересов национального и транснационального капитала имели привилегированный доступ к институтам и возможностями политических режимов Казахстана и Кыргызстана, обладая значительными возможностями по контролю над ними. Контрдвижения стремились сделать данные режимы более податливыми в отношении своих интересов и нужд, но изменение стратегической избирательности, заложенной ранее в принимающих государствах оказалась трудной задачей (см. также Fischer & Langthaler, 2019). У данных режимов имелось мало возможностей для политических маневров, из-за своей зависимости от крупного бизнеса, производящего доход и налоги для госбюджетов и способствующего экономическому росту. Режимы часто выхолащивали требования населения о регулировании и национализации хищнических секторов, извлекающих ренту. Политика в качестве «искусства возможного» была ограничена, поскольку потребности накопления капитала неизменно ставились выше человеческого процветания и достоинства.
Моральное и политическое значение класса
В данной книге исследуется значение постсоветской классовой структуры, реляционной, антагонистической и эмотивной по своей природе. Неолиберализм не породил самодостаточных и автономных индивидов, в большей степени поспособствовав созданию новых форм экономической зависимости (Sayer, 2015). Стремясь освободить население от советской формы зависимости от социального обеспечения, архитекторы неолиберализма дали жизнь новым паразитическим и эксплуататорским формам рыночной зависимости, при которых могущественный класс собственников присваивал и эксплуатировал прибавочную стоимость, создаваемую другими. Богатые активами собственники и транснациональные корпорации становились богаче, присваивая средства собственников скудных активов и рабочего класса посредством взимания процентов, ренты, прироста капитала и заниженной заработной платы. В результате массового перемещения богатств большая часть населения оказалась в ситуации задолженности, бедности, страданий и бедствий.
На постсоветском пространстве различия в экономическом капитале населения (включая средства производства, активы, профессии и доходы) явились существенным источником экономической власти, социальной защищенности и неравенства. Представители высшего, среднего и рабочего классов обладали отличающимися объёмами экономического капитала, имея тем самым неравный доступ к экономическим возможностям и товарам, по-разному субъективно переживая классовое неравенство, используя отличные друг от друга экономические стратегии для получения дохода и выживания (Satybaldieva, 2015, 2018b).
Статусные, гендерные и этнические различия вносили свой вклад в экономическое неравенство, что достигалось множеством особых путей, которыми приобретались богатства, распределялись дефицитные активы, создавались рабочие места и распределялись доходы. В данной книге исследуется приватизация и приобретения ценных активов через непотизм; намеренный выбор женщин из сельских общин для предоставления микрокредитов; занижение стоимости рабочей силы через гендерно и расово окрашенное разделение труда со стороны субподрядчиков нефтедобывающих ТНК.
В части III данной книги показано, каким образом различия в жизненном опыте и представлениях людей становились основным препятствием для установления социальной солидарности и межпартийных альянсов против класса рантье. Общественные движения с трудом преодолевали классовые и другие различия в деле успешной мобилизации и коллективных действий. Помимо этого, неолиберальный капитализм поощрял индивидуалистические и своекорыстные реакции на экономические трудности, к примеру, мелкую торговлю, негласное занятие земли и трудовую миграцию.
Общества переходного периода могут попытаться защитить себя от разрушительного воздействия неограниченных рыночных сил (Polanyi, 1944). Но процесс этот не является неизбежным. Некоторые общества могут яростно сопротивляться неолиберальной реструктуризации, в то время как другие остаются покорны даже перед лицом тяжких социальных страданий (Kim, 2010). В части III было рассмотрено, как в Казахстане и Кыргызстане в ответ на неолиберальную волну маркетизации возникли низовые инициативы и общественные движения, различающиеся по своим устремлениям и стратегиям. Оборонительные контрдвижения стремились в большей мере изменить форму неолиберального режима коммодификации (Goodwin, 2018), чем повернуть его вспять. Движение против долгов в Казахстане включало в себя значительный компонент в виде среднего класса, который стремился реформировать, а не преобразовать финансовые практики. Анти-долговое в Кыргызстане было в основном наступательным по своей природе и выдвигало требования, выходящие далеко за рамки ограничения размера процентных ставок.
Для объяснения динамики общественного сопротивления, важно понимать жизненный опыт людей определенного класса и соответствующие эмотивные и нормативные реакции. Без учёта повседневного опыта социальной незащищенности и несправедливости, порождаемого неолиберализмом на практике (Whyte & Wiegratz, 2016), описание активности людей и политической реальности в постсоветских обществах рискует предстать редукционистским и искажённым. Мейнстримные объяснения патронажа и клиентелизма дают отстраненно-наблюдательский взгляд на происходящее, при котором политические практики субъектов из рабочего класса объясняются в инструментальных и пассивных терминах, сводятся к простому «орудию богатых» (Radnitz, 2010). Подобные объяснения основаны на рациональном выборе и культурных нормах, отдающих приоритет элитам как ключевым субъектам и оттесняющих на второй план непосредственные свидетельства и оценки простых людей. Таким образом, мейнстрим не просто игнорирует чувства, опасения, борьбу и стремления народа, но и скрывает вред, причиняемый неолиберальным движением.
Контрдвижения на постсоветском пространстве организовывались и поддерживались главным образом не имеющим собственности рабочим классом, столкнувшимся с проблемами задолженности, выселений, увольнений и экоцида, а также проявлявшим сочувствие к другим людям, оказавшимся в сходной ситуации. Такая реакция с их стороны была вызвана социальными страданиями и несоответствием между их классовым габитусом и неолиберальной средой обитания. Они испытывали гнев, стыд и шок от негативных последствий коммодификации денег, земли и труда. Их классовые моральные чувства определяли их мысли и действия, нередко приводя к сопротивлению и коллективным выступлениям. Изначально они стремились положить конец различным проявлениям социального вреда, связанного с рынком, таким как самоубийства из-за долгов, выселения с земельных участков и из жилья, а также стигматизацию неимущих. Их моральные действия формировались не только посредством традиционных норм и культурных дискурсов, они также основывались на субъективном и эмоциональном опыте классового неравенства, находящим себя в виде гордости, стыда, страха, зависти, сострадания и негодования. Подобные эмоциональные и моральные реакции являлись воплощёнными оценочными суждениями о социальном мире, сподвигали и мотивировали рабочий класс и маргинализируемые группы к политическим действиям (Sayer, 2005).
Постсоветские низовые мобилизации возникали независимо от политических элит, и поэтому те и другие были условно, совсем не обязательно, связаны между собой. В Кыргызстане краткосрочные альянсы некоторых контрдвижений с оппозиционными элитами привели к смене политических элит, но не к изменению характера политического режима. Раскол внутри элиты не являлся достаточным условием для демократизации политики (see Junisbai & Junisbai, 2005), поскольку интересы элиты не воплотились в освободительную политику. Оппозиционные элиты руководствовались не решением социальных проблем, а желанием получить доступ к ограниченным ресурсам без открытой конфронтации с правящей элитой и государственными органами. В Казахстане представители оппозиционных элит, такие как «Алга» и «Азат», неоднократно проявляли бездействие в ответ на недовольства рабочего класса.
В части III рассматривался опыт пожилых женщин, возглавивших сопротивление против задолженности, финансиализации жилья, выселений и ущерба окружающей среде со стороны корпораций. Они мобилизовали сопротивление и наладили коллективные действия, находясь в маргинализируемой социальной позиции, структурированной патриархатом, капитализмом и эйджизмом, и сделали это без поддержки международного класса доноров. Их сопротивление капитализму рантье имело отчасти гендерный окрас, поскольку именно женщины непропорциональным образом страдали от присущих ему практик исключения и неравного включения. Более того, пожилые женщины были в большей степени чем другие социальные группы мотивированы справедливостью, связанной с политикой перераспределения, и рассматривали государство как важный субъект в деле коррекции рыночного фундаментализма (Satybaldieva, 2018a).
В Кыргызстане пожилые женщины сумели эффективным образом образовать союзы с чувствующей себя ущемлённой молодежью, которая проявляла сильные этнонационалистические настроения и рассматривала западный либерализм как угрозу национальному суверенитету и местной морали. Стигматизированный рабочий класс отвергал неолиберальную субъективность и опирался на традиционные моральные и исламские дискурсы, самоопределяясь через не связанные с рынком ценности (Satybaldieva, 2018b). Самоопределение большинства представителей рабочего класса протекало через семейные узы и общинные роли, принятие ортодоксального ислама из-за его эгалитарного дискурса. Гнев был частой реакцией на доминирование в общественной жизни экономических ценностей, нередко встречались ссылки на нерыночные нормы и ностальгия по советским временам с их отношением к труду, солидарности и равенству.
Джунисбай (Junisbai, 2010: 1697) отмечает, что в Кыргызстане «молодые люди и люди среднего возраста в той же степени поддерживают эгалитарные принципы экономической справедливости, как и те, кто большую часть своей жизни проработал в Советском Союзе и уже вышел на пенсию». Согласно его исследованию более 70% населения решительно поддерживали ценности эгалитаризма и перераспределения. Рабочий класс часто вступал в конфликт с представителями среднего класса, которые вели комфортный образ жизни в городе и придерживались менее эгалитарных ценностей. В Казахстане поддержка идеи перераспределения богатств была меньше: только 48% населения выступали за данный принцип. Джунисбай (Junisbai, 2010) объясняет такое отсутствие поддержки «эффектом американской мечты», из-за того, что большинство людей придерживается неолиберальных моральных убеждений и ценностей. Неолиберальные моральные обоснования и дискурсы имели особое распространение среди богатых и влиятельных людей, о чём говорилось в части II.
Казахстанская молодежь часто мирилась с материальным неравенством и непотизмом и была в меньшей степени вовлечена в политические, социальные и гражданские инициативы. Особенно характерно это было для молодежи, получившей западное образование, для так называемого поколения «Болашак» (see Marinin, 2020). Кадры, получившие западное образование, искали для себя возможности развития в рамках установленного политического порядка, не желая противостоять влиятельным элитам. Исследование показало, что только 1% молодежи участвовал в санкционированных митингах, при этом никто не принимал участия в несанкционированных протестах (Kilybayeva et al., 2017). Несмотря на свою активность в сети, около 62% из них считали, что их действия не способны повлиять на политическую власть, и воспринимали себя как простых наблюдателей.
Джунисбай и Джунисбай (2019) утверждают, что менее 35% населения (так называемые «ярые демократы») в Казахстане и Кыргызстане демонстрировали сильную поддержку либеральной демократии. Однако наше исследование контрдвижений в этих странах показывает, что «ярые демократы» не были заинтересованы в том, чтобы бросить вызов политическим режимам. В большей степени эту роль выполняли лидеры и активисты движения, которые выступали против неолиберальных рыночных ценностей свойственных этим режимам, отстаивая принципы справедливого перераспределения, эгалитаризма, государства всеобщего благосостояния, а также традиционные ценности.
Ценностные различия классов нарушали социальную солидарность и препятствовали коллективным действиям, внося свою лепту в неудачи движений. К примеру, нефтяники Жанаозеня в Казахстане перешли от оборонительного контрдвижения, требовавшего равной оплаты труда и независимых профсоюзов, к наступательному, призвав к национализации нефтяной промышленности. Однако они не получили широкой поддержки в стране, что позволило политическому режиму жестоко подавить их.
Отношения неравенства: государство и контрдвижения
В данной книге исследуются контрдвижения Казахстана и Кыргызстана, возникшие как реакция на политику исключения, неравного включения и социального вреда, порожденных неолиберальной коммодификацией денег, земли и труда и связанными с этим практиками извлечения ренты. Отношение членов движений к окружающему миру было пропитано опаской, они отслеживали и оценивали, как обстоят дела с тем, что их волнует. Их эмоции не просто давали оценку социальным страданиям и несправедливости от непосредственно вовлечённых лиц, они также выполняли информационную функцию и мотивировали их к исправлению ситуации (Sayer, 2011). Понимание ситуации лидерами и активистами движения, анализ вопросов ответственности со временем улучшались, поскольку имел место перенос вины с личных на структурные факторы (Crossley, 2002).
Контрдвижения не приводили автоматически к введению защитных мер (Goodwin, 2018). Обычными действиями центральноазиатских политических режимов было их ослабление, кооптация и нейтрализация. Отходя от обычного представления государства как слабого или хрупкого, в части II и III показываются факты относительно того как государственные институты и возможности благоволили транснациональному и внутреннему капиталу, в то время как социальные движения имели к ним ограниченный доступ. В Казахстане государство удовлетворило часть требований анти-долгового движения, от чего в первую очередь выиграли заёмщики из среднего класса. В большинстве случаев столкновений с общественными движениями государство прибегало к запугиванию, подавлению и насилию, к примеру, угрозам и фактическому выселению с земель, нападениям на нефтяников и лидеров оппозиции, а также к криминализации забастовок и протестов. Аналогичным образом, государство в Кыргызстане применяло меры принуждения против лидеров и активистов анти-долговых и экологических движений.
Ставя в приоритетное положение права инвесторов, политические режимы Центральной Азии ограничивали демократические силы и сопротивление низов, направленные против транснационального и национального капитала (Gill, 2008). Стратегическая избирательность режимов была обусловлена их глубокой зависимостью от экспорта природных ресурсов и иностранного капитала. Фискальная и материальная основа определяла их политическое маневрирование. В Кыргызстане конституционные реформы, направленные на усиление демократизации, не изменили характер власти транснационального капитала над государством. Несмотря на то, что после политического восстания в октябре 2020 года Садыр Жапаров экспроприировал рудник «Кумтор», национализация горнодобывающего сектора не входила в его планы. Когда в ходе бурных протестов были разрушены некоторые горнодобывающие предприятия, что создало угрозу поступлениям в государственный бюджет, он объехал всю страну, призывая своих сторонников позволить ТНК беспрепятственно вести свою работу.
Итоги активности контрдвижений в Центральной Азии были схожи с аналогичными результатами в Латинской Америке, где прогрессивным правительствам не удалось диверсифицировать экономику и отойти от ресурсодобывающей политики, и где приоритет отдавался накоплению капитала, а не социальным расходам (Fischer & Langthaler, 2019). Господство капитала объясняет некоторые ключевые сходства в политической сфере в Казахстане и Кыргызстане. Несмотря на их контрастирующее положение в спектре демократии-авторитаризма, в обоих государствах господство принадлежало классу рантье и транснациональному капиталу.
Описание политики Центральной Азии в терминах, вращающихся вокруг феномена патронажа (Junisbai& Junisbai, 2019), игнорирует господство капитала и плутократии в Казахстане и Кыргызстане. В деле формирования политических структур класс рантье опирался на правовые и судебные механизмы, а не на неформальные связи. Более того, как утверждает Айзекс (Isaacs, 2014), концепция патронажа часто используется неверно и в чрезмерно широком смысле. Она обычно предполагает ложную дихотомию между формальным и неформальным, а также преобладание неформальных практик, связанных с коррупцией. Внутренняя нормативность в виде неопатримониализма/авторитаризма/иллиберализма эссенциализирует Центральную Азию как девиантного «другого», с дальнейшим предложением траектории в сторону либеральной демократии.
Преступления сильных мира сего, включая экономическое мошенничество и политическую коррупцию, были характерны для неолиберальной политики, с её дерегулированием отраслей и содействием хищническому извлечению доходов и ресурсов, злоупотреблениям в сфере труда и экоцидам, происходящим в погоне за прибылью. Согласно Вайту и Вигратцу (Whyte and Wiegratz, 2016) мейнстримовая западная наука не способна усмотреть взаимосвязь между неолиберализмом и мошенническими действиями. Предположение о том, что коррупция и мошенничество являются преимущественно проблемой Глобального Юга и что Глобальный Север устанавливает международные стандарты экономической и политической прозрачности, является частью неолиберального политического проекта, навязанного международными финансовыми институтами для легитимации разного рода вмешательств в интересах капитала. Подобное представление по типу «либерально-нелиберально» служит для определения «делинквентных» регионов для неолиберального вмешательства (Koch, 2019).
Сосредоточив внимание на стратегической избирательности и плутократических тенденциях государств Центральной Азии, данная работа предлагает альтернативную точку зрения — в противовес часто цитируемым дихотомиям, используемым для описания политических режимов Глобального Юга и Глобального Севера. Государства Центральной Азии имеют много общих черт с западными странами: рантьеризация экономики, растущая задолженность, неприличный уровень экономического неравенства, снижение социальной защищенности и захват государства и регулирующих органов со стороны богатых элит. Более того, как и на Западе, центральноазиатская плутократическая структура закрепила привилегии и права капитала, вместе с тем обвинив неимущее население в том, что то подвержено культуре иждивенчества.
Классовая динамика низового сопротивления не может быть понята через призму концепций, в основе которых лежит представление о патронаже, и которые игнорируют оценку вреда и несправедливостей от непосредственно вовлеченных лиц, социальную борьбу против коммодификации и классовую политическую активность. В Кыргызстане три политических восстания являлись анти-олигархическими по своей природе. Большинство населения периодически выступало против господства богатых элит или, другими словами, плутократов. Восстание в марте 2005 года, так называемая «Тюльпановая революция», было вызвано общественным гневом из-за попытки семьи президента Акаева удержаться у власти. Недовольство народа подпитывалось наличием у президентской семьи значительных богатств, накопленных за годы независимости страны.
Второе восстание в апреле 2010 года произошло из-за повышения цен со стороны коммунальных и телекоммуникационных компаний, частично принадлежащих сыну президента Бакиева, Максиму. Его ненасытное желание обогащаться усилило гнев и недовольство населения по отношению к режиму Бакиева. Случившаяся в октябре 2020 года третья революция получила название «Октябрьская народная». Множество людей выступило против богатства и власти трех «олигархических» политических партий, состоящих из видных рантье. В результате выступлений против них пострадало более 600 человек, один молодой человек погиб.
В Кыргызстане выборы 2020 года отчасти определялись анти-истеблишментскими и анти-олигархическими дискурсами. Некоторые популистские партии, такие как «Чон Казат» («Война за справедливое дело»), возникли всего за несколько месяцев до выборов и стремились завоевать популярность среди сельской и городской бедноты через соцсети. Сыймык Жапыкеев, лидер «Чон Казат», утверждая, что всего тридцать олигархов способны погасить государственный долг, призвал своих сторонников прийти к ним домой и заставить отказаться от имевшейся у них собственности в пользу народа.
Такого рода «раскулачивание» (лишение богатства) предположительно должно было начаться с Кубанычбека Жумалиева, владевшего предполагаемым состоянием в 2,5 миллиарда долларов США. Когда олигархические партии «Биримдик», «Мекеним Кыргызстан» и «Кыргызстан» стали победителями в результате фальсификации результатов голосования, большинство населения отказалось мириться с таким вопиющим доминированием богатых. После восстания раздавались призывы осушить политическое болото в Бишкеке и привести к власти честные, ничем не запятнавшие себя патриотические силы.
Данные о протестной активности в Кыргызстане свидетельствуют о том, что акции против экономической несправедливости происходили регулярно в течение длительного периода времени. В таблице 10.1 показано количество протестов с 2010 по 2018 год. Протесты касались политических вопросов (политические свободы и свободы СМИ, гендерные и сексуальные права) и социально-экономических вопросов (права на землю и жильё, трудовые споры, выплату долгов и экологический ущерб). Имеющиеся данные показывают, что средняя доля социально-экономических протестов составила 41%. Среднее число протестующих в год составляло 67 000 человек. В среднем половина всех протестов проходила в Бишкеке.
Таблица 10.1 Количество протестов в Кыргызстане в период с 2010 по 2018 год
| 2010 | 2011 | 2012 | 2013 | 2014 | 2015 | 2016 | 2017 | 2018 | |
| Число протестов | 685 | 1193 | 128 | 849 | 544 | 434 | 596 | 823 | 552 |
Источник: адаптировано из Насритдинов и Шредер (2017) и Kloop (2017)
Таблица 10.2 Количество протестов в Казахстане в период с 2010 по 2018 год
| 2010 | 2011-2012 | 2012-2013 | 2014 | 2015 | 2016 | 2017 | 2018 | |
| Число протестов | 64 | 162 | 119 | 114 | 71 | 52 | 36 | 32 |
Казахстан имел более низкий уровень протестной активности, демонстрируя, однако, больший фокус на социально-экономических вопросах. В таблице 10.2 указаны данные о количестве протестов с 2010 по 2018 год. Цифры показывают, что средняя доля социально-экономических протестов составила около 86%. Среднегодовое число протестующих составляло около 3890 человек. Количество протестов имело значительное снижение из-за криминализации несанкционированных мирных собраний (Grishin & Duvanov, 2018). В 2018 году 69% от общего числа всех мирных протестующих подверглись арестам. Нейтрализация ключевых фигур оппозиции и лидеров контрдвижений привела к снижению уровня мобилизации населения. Из-за жёсткого подавления протестов со стороны государства многие люди ощущали отношении себя угрозу и воздерживались от публичных демонстраций из-за риска задержания и штрафов.
Плутократические режимы успешно сдерживали низовое сопротивление и демократические силы в Казахстане и Кыргызстане. Уровень экономического неравенства был несовместим с демократией, по причине захвата представителями зажиточного класса государственных институтов и получения доступа к его возможностям, что в свою очередь давало привилегированный доступ к ним классу рантье. В условиях неравенства возможностей класса и государства, контрдвижения с трудом добивались своих целей. Демократия была обречена на изъяны и несовершенство из-за наличия столь огромного экономического неравенства. Экономическое равенство — необходимое условие полноценной демократии, из чего вытекает, что неолиберальное движение и его защитники должны нести ответственность за развитие рантьерства, происходившего за счёт урезания демократии.
Моральные оценки рантьерства и его последствий
В данной книге даётся анализ и оценка оправданности и справедливости постсоветских экономических отношений и практик, связанных главным образом с извлечением ренты. Проводится не только лишь описание и объяснение моральных, правовых и политических факторов, формирующих экономику рантье, но и оценка последствий рантьерства для окружающей среды и благосостояния народа. Если при описании экономик отсутствует понимание, какие вещи заставляют людей процветать или страдать, то мы имеем дело с совершенно недостаточными описаниями человеческого существования (Sayer, 2017). Оценочные суждения о хорошем или плохом были в данном случае необходимы для адекватного понимания последствий рантьерства для человеческого процветания и реакций на них людей.
В современной экономике люди зависят от рыночных и нерыночных отношений в деле обеспечения себя товарами и услугами, и в большинстве случаев это включает в себя социальные отношения между людьми. Некоторые формы зависимости оправданы с точки зрения человеческого достоинства и процветания (Sayer, 2015). Другие формы не поддаются оправданию, то есть в случае, если имеют место злоупотребления, насилие, эксплуатация, страдания и несправедливость. В части II было рассмотрено рантьерство как неравное социальное отношение между теми, кто владеет и контролирует существующие активы, и теми, кто нуждаясь в них, их не имеет. В отношениях между кредиторами и заёмщиками, землевладельцами и арендаторами, спекулятивными продавцами и покупателями, монополиями и клиентами, акционерами и рабочими, лицензиарами и лицензиатами одна из сторон неизменно получала оправдание и возможность получать непроизводственный доход.
В Казахстане и Кыргызстане извлечение ренты прославлялось и защищалось ссылками на свободу личности, экономическую свободу, права частной собственности, рыночный выбор, верховенство закона, идеологию «свободного рынка» и экономическое процветание. Государственное регулирование или нарушение неолиберального режима прав собственности рассматривалось как нечестное и несправедливое по отношению к классу собственников и инвесторам, а также как коррупционное и аморальное поведение со стороны политического и не имеющего собственности класса. Помимо этого, рыночные отношения оправдывались и пропагандировались как наилучшая альтернатива государственному капитализму и социальному иждивенчеству, подавляющих трудолюбие, предприимчивость, творческие инновации и развитие.
Однако как было показано в части II, реально существующие рынки не функционировали в соответствии с неолиберальными предположениями и идеалами. Извлечение ренты в постсоветский период стояло далеко от идеализированной картины предприимчивого класса инвесторов или общества равноправных собственников. Более того, неолиберальный подход не учитывал другие проблемы, которые перевешивали аргументы в пользу рантьерства.
Мотивы, нормы, дискурсы, механизмы и последствия деятельности рантье оценивались через призму справедливости, равенства, демократии, закона, блага окружающей среды и материального процветания. Форма зависимости, связанная с рентными отношениями была признана неоправданной по целому ряду причин.
Во-первых, рантьерство подразумевало несправедливость в отношении лично вносимого вклада. Хотя взрослые трудоспособные рантье были способны работать и производить полезные обществу товары и услуги, они предпочли не вносить практически никакого вклада в создание материального богатства. Они получали непроизводственный доход на основании власти и прав собственности, а не какого-либо вклада или выполнения функций для общества (Tawney, 1921). Они необоснованно пользовались свободой доступа к материальным благам и паразитировали на чужом труде, выкачивая из него свою часть прибавочной стоимости. Если государственные трансферты обычно могли иметь какую-либо обоснованность, то непроизводственный доход его не имел.
Во-вторых, извлечение ренты порождало несправедливость в области распределения. Рантье извлекали выгоду из незаслуженного раздела доходов, не связанного с потребностями, признанием заслуг, талантами или приложенными усилиями. Необоснованное экономическое неравенство возникало в результате получения непроизводственного дохода от бедных активами людей теми, у кого активы имелись в избытке, а также посредством накопления активов в виде ненадлежащей собственности, которая использовалась не как средство производства или труда, а как инструмент получения дохода и власти (Hobson, 1937). В то время как класс рантье обладал значительным богатством и властью в Казахстане и Кыргызстане, большинство населения в этих странах испытывало трудности касающиеся выплаты кредитов, наличия надлежащего жилья и достойной работы, чистой и безопасной окружающей среды.
В-третьих, изыскание ренты было тесно связано с плутократическим правлением. Класс постсоветских рантье сумел произвести захват государственных и регулирующих органов (Mihalyi & Szelenyi, 2017). Рантье нередко занимали высокие политические позиции на множестве уровней в Казахстане и Кыргызстане. Зависимость политических режимов от экспорта природных ресурсов предоставляло также и транснационального капиталу привилегированный доступ и контроль над государственными институтами. Одновременно с этим, неолиберальный конституционализм обеспечивал иностранным инвесторам привилегированный статус в ущерб нуждам и интересам местного населения (Gill, 2002). Прорыночные структуры правительства стояли на защите интересов богатых, углубляя социальное неравенство, ограничивая демократические силы и сдерживая контрдвижения.
В-четвертых, деятельность рантье способствовала созданию криминогенной обстановки в ключевых секторах экономики. Стремление к быстрой прибыли, крупным доходам от инвестиций и максимальной стоимости акций способствовали распространению и рутинизации недобросовестных практик, коррупции и мошенничества в Казахстане и Кыргызстане. Среди таковых встречались: внесудебное взыскание долгов, хищническое кредитование, подкуп государственных чиновников, незаконное приобретение земли, фальсификация данных, нарушение правил техники безопасности и охраны труда. Более того, неолиберализм подрывал возможности государственного регулирования и правоприменения, представляя регулирование как «бюрократическое», а государственное вмешательство как «изыскание ренты». Дерегулирование, отмена надзора и фактическая декриминализация способствовали производству корпоративных преступлений и социального вреда (Black, 2011; Tombs & Whyte, 2009).
В-пятых, рантьерство способствовало экоциду (Sayer, 2015). Политические режимы остановили свой выбор на конкретной пространственно-временной перспективе, отдававшей приоритет скорейшему получению доходов, а не долгосрочному экономическому развитию. Транснациональные корпорации занимались грабежом природных Центральной Азии со всевозрастающей скоростью, накапливая доходы и прибыль. Такая чрезмерная добыча с их стороны нанесла ущерб биоразнообразию и хрупкой экосистеме региона. Вопросам экономической устойчивости и здоровью людей обычно уделялось мало внимания, а компенсации за экологический ущерб и средства на восстановление окружающей среды имели незначительные размеры. Экологические проблемы в малонаселенных районах близ «Тенгиза», «Кашагана» и «Кумтора» были бесконечно далеки от космополитического и экстравагантного образа жизни политической элиты и транснациональных инвесторов.
В-шестых, извлечение ренты порождало социальные страдания. Большинство населения оказалось в ловушке отношений неравенства с классом рантье, не имея практически никаких альтернативных средств обеспечения себя необходимыми товарами и услугами для выживания и материального благополучия. Класс рантье эксплуатировал и наживался на имевшей место экономической зависимости людей. Неолиберальное движение создало неограниченные рынки денег, земли и труда, сделав людей уязвимыми для ростовщичества, ренты, спекуляций и эксплуатации (Marcuse, 1996). В то время как Советский Союз проводил важные моральные различия между производственными и непроизводственными доходами, собственностью и ненадлежащей собственностью, производительным и непроизводительным капиталом, то неолиберализм устранил подобные деления, нанеся ущерб обществу.
Развитие рантьерства сопровождалось призывами к созданию альтернативных экономических механизмов и институтов. Отношение людей к социальному миру не заключалось исключительно в приспособлении к господствующим отношениям и практикам, но сопровождалось оценочными суждениями о касавшихся их проблемах и ситуациях (Sayer, 2017). Благосостояние людей зависело от того, каким образом обстояли дела с их проблемами, привязанностями и обязательствами в окружающем мире. Они отслеживали и оценивали ситуацию в которой они находились, чтобы определить свои дальнейшие шаги. Лидеры и активисты движения были людьми оценивающими, интерпретирующими мир через отношение к вещам, имевшим для них значение. Они перемещались между состояниями нужды и отчаяния, надежды и тоски, между тем, что имелось в настоящий момент, и тем, что могло бы быть, между тем, что было, и тем, что должно.
В дополнение к этому, вторая составляющая двойного движения ставила фундаментальные и критические вопросы касательно целей экономической активности, а также природы экономических обязанностей и прав (Sayer, 2000). Лидеры и активисты общественных движений поднимали важные моральные вопросы, касающиеся экономики: какие вещи должны или не должны быть предметом торговли? какие наборы прав и обязанностей надлежит иметь кредитору и арендодателю? какой должна быть степень ответственности транснациональных корпораций перед своими работниками и местными сообществами? какие обязательства имеет государство перед своими гражданами? и, наконец, в какой степени допустимы непроизводственные доходы?
Глава 11. Заключение
В настоящей главе рассматривается ряд более широких вопросов, возникающих в связи с ранее написанным. В разделе «Экономика для народа» ставится фундаментальный вопрос «для чего вообще нужна экономика?». Приводятся аргументы в пользу того, что экономика должна обеспечивать устойчивое развитие и процветание для всех, и что капитализм рантье такой цели не соответствует. Во втором разделе рассматривается вопрос политических мер и социальных союзов которые должны иметь место для преобразования существующей экономической системы, с тем чтобы та лучше служила людям и сохраняла планету. В третьем разделе приводится краткое обсуждение вызванного пандемией COVID-19 кризиса. В нём рассматривается вопрос о том, каким образом меры, принимаемые странами в ответ на пандемию, способствовали дальнейшему продвижению интересов и деятельности рантье. Опыт данного кризиса даёт возможность извлечь ценные уроки касательно того, как бороться с угрозой, которую несет рантьерство для всего человечества.
Экономика для народа
Задаться вопросом «какую пользу приносит экономика?» важно для понимания экономических институтов, отношений и деятельности (Booth, 1994). Согласно Аристотелю, богатство и собственность — это инструменты или орудия для достижения целей жизни, и оценивается они в соответствии с внешними по отношению к ним целям или задачам. Богатство не является благом для человека, если оно не служит таким целям. Бесконечное стремление к богатству лишь травмирует личность и вызывает социальные страдания. Собственность, которая используется владельцами не как средство производства, не как «средство труда, а как инструмент для получения выгоды или осуществления власти», не выполняет позитивной или конструктивной функции (Tawney, 1921: 65-66).
Любое экономическое исследование неизбежно предстает как исследование этическое, дающее тот или иной ответ на вопрос «во имя чего?» (Booth, 1994). Подобный вопрос проблематизирует обсуждение экономических явлений, со свойственным им отделением человека от присущих ему социальных отношений и контекстов или же не дающих оценку явлениям в плане их полезности для человеческого развития, с учётом, что люди экономически, социально и психологически зависят от других людей в вопросах выживания и развития (Sayer, 2018). Современная экономика представляет собой сложное переплетение социальных отношений (продавец — покупатель, работодатель — работник, кредитор — заёмщик, арендодатель — арендатор, учитель — ученик, врач — пациент, государство — гражданин, родитель — ребенок и так далее). В то время как некоторые формы зависимости могут быть взаимовыгодными и улучшающими бытие их участников, другие предстают паразитическими, эксплуататорскими и угнетательскими.
Кроме того, люди — это нуждающиеся и уязвимые существа, которым требуется множество вещей и занятий, чтобы вести приемлемую для себя жизнь. Нуссбаум (Nussbaum, 2006) и Сен (Sen, 1999) предлагают свой подход, фокусирующийся на возможностях, как способе суждений о человеческом и экономическом развитии. Помимо богатства и собственности в качестве полезных инструментов для достойной жизни, люди должны иметь достаточное питание, жильё, медицинское обслуживание и образование; иметь возможность участвовать в принятии экономических и политических решений, влияющих на их жизнь; иметь свободу идейного самовыражения; взаимодействовать с другими людьми, не подвергаясь запугиванию и стигматизации; иметь уважительные и равные отношения, свободные от господства и эксплуатации; обладать возможностью заботиться о других и получать от других заботу; пользоваться безопасной и устойчивой окружающей средой, не подвергая риску свое здоровье, местные сообщества и хрупкие экосистемы.
Целью экономической деятельности является обеспечение всеобщего человеческого процветания честным, справедливым и устойчивым образом (Sayer, 2015). Взаимовыгодные формы зависимости, основанные на равенстве, свободе и уважении, повышают возможности и благосостояние людей. Пагубные формы зависимости, возникающие в результате господства, неравенства и неверной оценки, являются необоснованными. Несмотря на слабую защиту и возможность устранения или сведения к минимуму, они сохраняются и рассматриваются как жизненный факт и то, чего люди заслуживают, как если бы это была «вера в справедливый мир» (Lerner, 1980). Люди способны нормализовывать социальные отношения угнетения, особенно в условиях отсутствия альтернатив. Они также могут воспринимать нужду как добродетель.
Однако люди не просто детерминируются своим положением в обществе, они процветают и страдают в зависимости от характера присущей им деятельности, явлений и отношений. Люди — существа оценочные, они неполным образом, но осознают и различают вещи, которые оказывают на них благотворное или пагубное воздействие (Sayer, 2011). Их отношение к миру — это отношение обеспокоенности, они привыкают беспокоиться об одних вещах и не беспокоиться о других. Их оценочные суждения не только пассивно описывают мир, но и сообщают, каким он должен быть. Оценка социальных страданий с их стороны способна привести к социальной критике, мотивации и побуждению к социальным изменениям, по мере политизации и потери образа естественности у социального устройства.
Неолиберализм не в состоянии адекватно ответить на вопрос «Какова цель экономики?». Богатство, прибыль и зарабатывание денег прославляются как самоцель. Корысть, жадность, предприимчивость и конкуренция рассматриваются как желательные качества в потребительском обществе. В дополнение к этому, собственность приобретается ради её способности извлекать доход, а не как инструмент труда или средство производства (Tawney, 1921). Меновая стоимость преобладает над потребительской, непроизводительные инвестиции — над производительными. Неолиберализм поощряет неограниченное обогащение, непроизводственный доход и необоснованную собственность.
В дополнение к этому, неолиберализм поддерживает несправедливые и пагубные формы экономической зависимости, позволяющие богатым пользоваться преимуществами в отношении более бедных. Неолиберализм смещает баланс сил в социальных отношениях в сторону класса собственников: кредиторов, арендодателей, инвесторов, работодателей, международных доноров и так далее. Те, кто владеет и контролирует существующие дефицитные активы, присваивают доход тех, кто испытывает в них недостаток (Sayer, 2015). Класс рантье зависит от других субъектов в плане производства товаров и услуг. Последние создают излишек, часть которого выкачивается ими через ренту, проценты, дивиденды и прирост капитала. В дополнение к этому, капиталисты эксплуатируют работников, не имеющих правовой возможности вести коллективные переговоры или пользоваться государственным регулированием для обеспечения достойной оплаты и условий труда. Немногочисленное число богатых получает власть и возможность обогащаться в ущерб большинству. Неолиберализм являет собой наступление одного класса на другой.
Усилия низовых движений по противодействию неолиберальной маркетизации показали свой неравномерный, фрагментарный и частичный характер (Burawoy, 2015; Fraser, 2013; Goodwin, 2018). Транснациональный капитал, государство, международные финансовые институты и страны-экспортеры капитала представляют собой могущественный союз, противостоящий локальным социальным движениям, раздробленным и имеющим плохую ресурсную обеспеченность. Однако наличие значительной власти и возможностей не всегда гарантирует успех. Контрдвижения способны изменять, блокировать, перекрывать и обходить интересы рынка и власть капитала посредством борьбы за облегчение долгового бремени, ограничение арендной платы и процентов, признание коллективных переговоров; с помощью забастовок, судебных исков, захватов земель, промышленного саботажа и политических протестов.
Что делать?
В данной работе отстаивается мнение, что неолиберализм порождает ничем не оправданные паразитические и эксплуататорские социальные отношения, в частности, те, что связаны с фиктивными товарами. Ниже приводятся некоторые идеи касающиеся того, как морально-экономическая критика неолиберализма и рантье способна обратиться в конкретные политические меры и практики, направленные на предоставление товаров и услуг, обеспечивающих общее человеческое процветание. Очевидную важность здесь представляет борьба с основными источниками непроизводственного дохода.
Первый комплекс возможных мер не предполагает радикальных изменений в отношении прав частной собственности. Государство может начать регулировать цены на активы, дабы устранить или минимизировать экономическую ренту, а также предлагать товары и услуги первой необходимости по себестоимости или близкой к этому цене. Ещё одной мерой здесь могло бы стать ограничение процентных ставок, арендной платы за жильё и тарифов на коммунальные услуги, сдерживающих чрезмерные платежи и сборы. Соответствующие цены и предельные уровни платежей определялись бы демократическим путем и варьировались в зависимости от регионального и сезонного спроса, что позволило бы более эффективно предоставлять населению товары и услуги (Sayer, 2015).
Второе предложение предполагает налогообложение непроизводственного дохода путём введения ряда повышенных налогов — на стоимость земли, на прирост капитала, на дивиденды. Подобные налоги будут способствовать снижению стимулов к спекуляции и обладанию необоснованной собственностью. Вместе с тем, это уменьшит «пузыри» на финансовых, жилищных и фондовых рынках, обеспечив тем самым бóльшую экономическую стабильность. Крайне важная задача — обратить вспять десятилетия государственной политики налогового фаворитизма в сфере недвижимости, банков, финансов, ресурсодобыче, в отношении промышленных и платформенных монополий (Hudson, 2021; Christophers, 2020).
Третий набор мер по контролю предусматривает строгие ограничения на владение дефицитными активами. Здесь могут быть установлены те или иные конкретные ограничения для каждой семьи на финансовые, имущественные и земельные владения. Подобные ограничения будут определяться демократическим путем и варьироваться в зависимости от размера и потребностей семьи. Данные ограничения позволят свести к минимуму концентрацию богатств и неоправданное владение собственностью, обеспечивая более равномерное распределение последней. Помимо этого, кредитование может регулироваться таким образом, чтобы стимулировать продуктивные инвестиции и проекты, тем самым способствуя созданию материального богатства и экономическому развитию, а не присвоению доходов и дефляции долга (Hudson, 2014). Потребительское кредитование и кредитование активов будет ограничено с целью нераздувания финансовых пузырей.
Четвертый набор политических мер предполагает более радикальные изменения в области предоставления товаров и услуг. Государство могло бы национализировать ключевые организации, такие как банки, жилищно-коммунальные и ресурсодобывающие компании, поставив дефицитные активы под демократический контроль и обратив их на нужды экономики в целом, вместо служения интересам частнособственнической элиты. Другое возможное предложение включает достаточное представительство в правлениях компаний работников, потребителей и других ключевых заинтересованных сторон. Это способствовало бы развитию экономической демократии путём ограничения прав заочных акционеров. Ассоциации взаимопомощи и компании, контролируемые потребителями/работниками (к примеру, жилищные ассоциации и кредитные союзы), могут расширить своё присутствие, предоставляя больше возможностей потребителям и работникам, и ограничивая присвоение и эксплуатацию.
Подобные меры по ограничению непроизводственных доходов не только минимизируют экономическое неравенство и расширят права собственности и контроля над дефицитными активами для населения, но и обеспечат устойчивое и равноправное развитие. Однако анти-рантьерство должно сочетаться с антикапиталистической и «зелёной» политикой с целью сохранения планеты (Sayer, 2015). Для борьбы с глобальным потеплением и истощением ресурсов необходимо уменьшить глобальную добычу ископаемого топлива и сократить потребление в богатых странах. Уровень потребления на Глобальном Севере не может иметь долговременный устойчивый характер, его невозможно воссоздать на Глобальном Юге. Равноправное глобальное развитие предполагает политику его снижения в развитых странах и ограниченного роста в других. В странах Центральной Азии уровень потребления умеренно возрастет, хотя и в меньшей степени, чем в случае более бедных частей Африки.
Задача состоит в том, чтобы выработать глобальный и скоординированный ответ, соответствующий масштабам имеющегося кризиса. Мировые контрдвижения многочисленны и разнообразны, начиная от анти-долговых движений в Центральной Азии и движений сквоттеров в Африке до экологических кампаний в Латинской Америке и рабочего сопротивления в Европе и Северной Америке. Иногда их рассматривают как не связанные друг с другом партикуляризмы или характерные для региона формы мобилизации (к примеру, соответствующие политике «патрон-клиент» в Центральной Азии, клановой/племенной политике в Африке). Однако данные контрдвижения не стоит понимать как разрозненную борьбу, более точным было бы их восприятие как частей общего глобального контрдвижения с его стремлением к противодействию и ограничению пагубного и разрушительного режима накопления капитала (Burawoy, 2015; Walker, 2017). Это не подразумевает проецирование ложного универсализма в западном каноне, но требует признания важности рассмотрения регионов в терминах мирового рынка, мирового государства и мирового общества (Jessop, 2018).
Построение контргегемонистского проекта, способного вдохнуть новую жизнь в оппозицию неолиберализму, требует инклюзивного по своему характеру союза интересов, выходящих за рамки интересов тех, кто непосредственно страдает от процесса коммодификации. Социальные движения, больше ориентированные на признание, чем на перераспределение, требуют для себя большей доступности и возможностей, а не защиты (Fraser, 2013). Движения, связанные с феминизмом, мультикультурализмом, освобождением ЛГБТ и активизмом за права лиц с ограниченными возможностями нередко выступают с критикой угнетающего характера социальной защиты. Меры социальной защиты часто основываются на неоплачиваемом или маргинализированном женском труде, исключении или неравном включении сообществ иммигрантов и этнических меньшинств, гетеронормативном понимании семьи, а также эйблистских взглядах на мобильность и возможности людей.
Общественные движения, критикующие меры социальной защиты, с высокой вероятностью объединятся с неолиберализмом в деле поддержки маркетизации (Fraser, 2013). Гибкость рынка, разнообразие и инклюзивность могут взять верх над озабоченностью по поводу экономического неравенства, эксплуатации и угнетения. В результате существующие связи солидарности рискуют ослабеть или разрушиться. Однако социальные движения, основанные на требовании общественного признания, также способны и объединиться с движениями, основанными на требованиях перераспределения, изменяя этическую основу социальной защиты, с тем, чтобы контрдвижения не занимались простой защитой текущего иерархического, исключающего и коммунитарного понимания социальной защиты. Подобный широкий союз наступательных социальных движений не просто перестроит экономику, но радикально преобразует общество (Goodwin, 2018).
Рантьерство и кризис COVID-19
Кризис, связанный с пандемией COVID-19 явился упущенной возможностью перестроить экономические отношения и институты, преодолеть рантье-капитализм. В целом, региональные и национальные ответные меры лишь сильней закрепили практику извлечения ренты, из-за стремления правительств минимизировать потрясения и сохранить статус-кво. В период данного глобального кризиса источники производственных доходов и трансфертов оказались в гораздо худшем положении, чем источники доходов непроизводственных. Из-за введения ограничений со стороны ряда стран для сдерживания распространения коронавируса, произошло резкое сокращение производства товаров и услуг. Число наёмных и самозанятых работников сократилось, многие потеряли работу или были уволены. Низкооплачиваемые, полуквалифицированные работники и трудящиеся-мигранты неизменно испытывали большие трудности, чем представители иных социальных групп.
Государственные и добровольные трансферты были недостаточны для восполнения потерь в производственном доходе или же удовлетворения базовых потребностей населения. Социальная помощь была скудна, имела ограниченный характер и сопровождалась проверками нуждаемости, и в целом предназначалась для помощи лишь небольшому числу бедных семей. Те, кто имел доходы выше официальной черты бедности, но с трудом сводил концы с концами, а также неграждане, отсекались от государственной поддержки. Благотворительные организации оказывали частичную и узконаправленную помощь наиболее уязвимым слоям. В дополнение ко всему, наблюдаемое в странах с низким уровнем дохода сокращение денежных переводов ещё больше усугубляло положение бедных домохозяйств.
В противоположность этому, непроизводственные доходы имели в целом бесконтрольный характер и были защищены от сокращений. Для рантье, которые продолжали получать доходы от процентов, ренты дивидендов и прироста капитала, всё шло как обычно. Присвоение доходов не запрещалось и не отменялось. Правительства лишь призывали кредиторов и арендодателей отложить требование выплат на небольшой срок, с последующим их пересчётом и увеличением. Многие испытывающие трудности домохозяйства и предприятия были вынуждены продолжать выплачивать арендную плату, проценты, страховые, ипотечные и коммунальные платежи, иначе им грозило возможное выселение или судебное разбирательство. Люди обязаны были выполнять свои обязательства перед рантье, имея при этом значительно сократившийся доход.
Правительства и международные финансовые институты предлагали кредиты испытывающим трудности семьям и предприятиям, предполагая смягчить их тяжелое экономическое положение. Кредиты выдавались по льготным ставкам и предоставлялись через коммерческие банки и микрофинансовые организации. Подобные меры отражали неолиберальную стратегию индивидуализации, приватизации и финансиализации социальных и экономических проблем. Неимущих и людей со средним уровнем дохода поощряли брать на себя ещё больше долгов для стимулирования экономики, что одновременно обогащало зажиточную финансовую элиту, расширяло её возможности. Крауч (Crouch, 2009) называл подобное явление «приватизированным кейнсианством».
После десятилетий делегитимизации правительств как слишком разросшихся, коррумпированных и диктаторских, большинство граждан не доверяли им, вкладывая больше веры в рынки и гражданское общество. От рынков, филантропии и благотворительных организаций требовали большего, оправдывая это расширением свободы, выбора, сострадания и заботы. Кризис COVID-19, казалось, подтвердил веру людей в то, что рыночный договор и благотворительные настроения важнее общественного договора и обязанностей государства. Во многих странах банки и микрофинансовые организации предлагали временные послабления, предоставляя кредиты или перенося сроки их погашения; арендодатели проявляли жесты доброй воли, позволяя отложить выплаты по аренде.Однако пандемия COVID-19 показала также и то, на какие экстраординарные меры способны пойти правительства для обеспечения благополучия людей. В целом, люди выражали широкую политическую поддержку данным мерам, направленным на сохранение здоровья и безопасности в обществе. Для политических и социальных сил не является невозможным объединение для борьбы с опасностями, которые неолиберализм и рантьерство представляют для благополучия людей и будущего планеты. Несомненно, задача здесь стоит колоссальная. Некоторые читатели вероятно смотрят на всё это пессимистически, придерживаясь мнения, что легче представить конец света, чем конец неолиберализма или капитализма рантье. Но это лишь «пессимизм разума», не отражающий существующие надежды и чаяния народа на лучшее завтра.
06.09.2024
↑